В. Шукшин – писатель подчеркнуто русской ментальности, и его фольклоризм глубок, широк, уникален. Вот почему литературно-фольклорные взаимодействия в малой прозе писателя должны обнаружить продуктивность его обращения к народной культуре, а также оригинальное ее переосмысление, систему схождений, отталкиваний в эстетическом синтезе, в Большом времени, где с наступлением новой эпохи всё, что случилось прежде, что породило человечество, «итожится и наполняется новым смыслом» (М. Бахтин).
В концептосфере мотивов шукшинской новеллистики любовь занимает принципиально важное место, это нерв художественного дискурса, «высшая духовная эмоция». Между тем его любовные истории могут быть интерпретированы крайне жестко, одномерно, только в качестве пристрастно-суровых (в грубой простонародной форме) высказываний «мужика» по женскому вопросу и проблемам пола. К примеру, так это происходит в книге А. О. Большева «Исповедально-автобиографическое начало в русской прозе второй половины ХХ века» (СПб., 2002). Исследователь предельно заострил гендерный аспект при анализе шукшинской прозы, спрямил трактовку текстов, причислив Шукшина к «деревенщикам», и в главе «Эрос и Танатос “деревенской прозы”» «разместил» Шукшина между «чистыми» деревенщиками В. И. Беловым и В. Г. Распутиным, завершив пассаж о нем («Крейцерова соната Шукшина») следующим резюме: «Тоска и боль, пронизывающие тексты писателя, не были реакцией на социальные болезни общества», на пороки коммунистической системы, но это была реакция «на агрессивное поведение всех ”плохих” жен из шукшинских текстов» [1, с. 135].
Разумеется, исследователь развертывает аргументы в пользу данного, скажем так, достаточно спорного и провокационного утверждения. Сам анализ наиболее ярких «гендерных» текстов «про это» выполнен так, что все они подводятся к одному знаменателю: исследователь настаивает на обвинении Шукшина в мужском шовинизме, в следовании «закоренелой философии», которую автор якобы декларирует пережитой речью героя своего рассказа «Страдания молодого Ваганова». История «виноватого Попова и его бойкой жены», подлой, гулящей бабенки, выявляет для молодого юриста Ваганова очень важную для того жестокую и обидную правду (ее излагает подследственный) в форме горько-иронической народной сентенции: «Я так скажу, товарищ Ваганов <...> С той стороны, с женской, – оттуда ждать нечего. Это обман сплошной <...> что ни семья, то разлад <...> Семья человеку нужна, это уж как ни крутись. Без семьи ты – пустой нуль. Чего же мы тогда детей так любим? А потому и любим, чтоб была сила – терпеть все женские выходки <...> Так и жить: укрепиться и жить. И не заниматься самообманом. Какой же она – друг, вы что? Спасибо, хоть детей рожают....» [3, с. 34].
Показательно, что в подобного рода оценках не учитывается дистанция между автором и героем, не взят во внимание излюбленный прием Шукшина – прием эмоциональной, экспрессивной, страстной «сшибки» (писатель использовал этот термин академика И.П. Павлова для обозначения приемов своего письма, неоднократно говоря о нем в публицистике, в комментариях к текстам) мнений оппонентов, действий героев и позиции автора. В этом плане приведем рабочую запись Шукшина: «Во всех рецензиях только: ”Шукшин любит своих героев... Шукшин с любовью описывает своих героев...” Да что я, идиот, что ли, всех подряд любить?! Или блаженный? Не хотят вдуматься, черти. Или не умеют. И то и другое, наверно» [VIII, с. 282]. На наш взгляд, А. Большев слишком уж безоговорочно настаивает на «простоте» и непритязательности шукшинских рассказов, заявляя, что даже в программных произведениях Шукшина «все сформулировано особенно ясно». Эту «ясность» исследователь подкрепляет реалиями сексуальной и супружеской жизни самого Шукшина, приведя, к примеру, пространные воспоминания Л. Н. Федосеевой-Шукшиной, воспроизведенные в книге тележурналиста О. Пушкиной, – то, о чем Лидия Николаевна до сих пор вспоминает «с содроганием». Напомним, что анекдотичная ситуация «возвращается муж из командировки» наполнена неожиданно страшными в своих реалиях подробностями: Шукшин вернулся со съемок на день раньше и не застал дома жену, а маленькие дочки были оставлены на несовершеннолетнюю племянницу; пришедшую поздно вечером жену «стал колошматить» и, «наверное, убил бы», «это счастье», что та была в шубе и шапке. Цитаты из гламурных «Женских историй Оксаны Пушкиной» ученый перемежает с «клейнианским анализом толстовского неприятия секса». Статья Ранкура-Лаферьера Д., известного ученого, использующего художественный текст («Крейцерову сонату» Толстого) в качестве препарируемого материала в специальном журнале («Психоаналитический вестник», 1999. № 1), разумеется, придает гламуру статус подлинности: «<...> Я не спала, рыдала и боялась выйти из комнаты. Но под утро пришла на кухню. Он сидел и плакал. Я встала перед ним на колени, и он встал <...> И больше никакого укора» [2, с. 139–140].
А. Большев комментирует: «Отметим здесь поразительное, вплоть до деталей, сходство пересказанного (курсив мой. – Л.Б.) эпизода с кульминационной сценой толстовской “Крейцеровой сонаты”». Позднышев тоже убивал супругу, охваченный жалостью к детям. Толстовскому герою, как точно указал исследователь-психоаналитик, “ни разу не приходит в голову простая мысль, что, убивая свою жену, он лишает своих пятерых детей матери”» [1, с. 130].
Оставим на совести рассказчицы и шоу-«пересказчицы» сам факт смакования действительно происшедшего (в том числе и умолчание того, что Л. Н. Федосеева-Шукшина отнюдь не была безгрешна и как жена, и как мать уже в предыдущем браке), но литературовед просто обязан уловить здесь некую вторичность, фальшь, хотя бы в передаче «жестов» Шукшина, оскорбленного мужа и отца. Ни в коей мере не оправдывая его рукоприкладство, отметим, как «проговорилось настоящее», то, что пережил Шукшин: «<...> Он взял меня за руку, привел в кабинет, где он спал и работал. Открывает подушку, а там монтировочный ключ лежит. ”Я тебя хотел убить”». Какие уж тут в жизни реальной, а тем более в поведении и автопсихологии героев «любовных» историй (драм, трагедий и фарса) – «символические акты кастрации» символического самоубийства (и убийства)?! Шукшинские истории любви и семейной жизни – десимволизирующая литература. Что же касается интертекста Толстого в прозе Шукшина, то он и здесь на особицу. В. Астафьев, В. Белов, В. Распутин – «деревенщики», они ориентированы на толстовский эгоцентризм в маске крестьянского мудрого поучительства. Почитая великого Льва, Шукшин более свободен, он полемичен и ближе даже в поведении к Достоевскому (кстати, вспомним эпизод когда Федор Михайлович, бледный и потрясенный, сказал своей молодой жене, вздумавшей пошутить, вызывая ревность мужа через подложное, якобы от счастливого соперника, письмо: «Аня, а я ведь мог убить тебя»). Но в особенности Шукшину близок свободный Чехов. Ему близок и Андрей Платонов, который развивал приемы «предельного опошления материала» для извлечения глубинных смыслов. Шукшин продолжил их поиски «нравственной силы, которая может противостоять губительным страстям людей», поиск источников их истинной любви. Как бы споря с кем-то и продолжая свои раздумья, Шукшин еще в начале творческого пути делает такую запись: «А любить надо. Так же, как мы невольно заслоняемся от удара, так и любить надо – непроизвольно. Мы с этим родились. Это наш инстинкт» [VIII, с. 288].
Облагородить этот инстинкт Шукшин стремился, обращаясь к народной культуре. Большинство историй любви – даже в заглавиях – содержат народную поэтическую квинтэссенцию любовного переживания, его гармонирующую основу: «Степкина любовь», «Позови меня в даль светлую...», «Признание в любви (Слово о «малой родине»)», «Калина красная...», «Кукушкины слезки», «Жена мужа в Париж провожала...», «А поутру они проснулись...», «Вянет, пропадает».
Любовь в новелле Шукшина предстает именно как высшая духовная эмоция, ибо автор-демиург обеспечивает автокоммуникации «автор –герой – читатель» при умственном созерцании триумвиратом живого представления о прекрасном (или тоски по нему). Через авторскую «порождающую эстетику» (термин А. Жолковского) читатель «заражается» переживаниями героя, при этом Шукшин «не говорит красиво», но в духе народной экзистенции диалектически «снимает» внешний восторг и благоговение иронией и самоиронией. Заметим, также, что в его «деревенских» по большей части историях любви автопсихологический персонаж – непременное условие «умственного созерцания», а также источник лирической или трагикомической доминантны стиля. Интимность и глубина переживаний обеспечиваются в нарративе шукшинской новеллы обращением к народной поэзии, так что автопсихологический персонаж нередко перевоплощается в фольклорного героя и наоборот. Все эти трансформации обеспечивают эффект остранения, а также второй и последующие пласты многослойной прозы Шукшина.
Что касается личного поведения писателя, то в заключение хочется привести печальную историю его юношеской любви и отношений с Марией Ивановной Шумской. Ушлые журналюги и гламурные телеобозреватели давно стараются привлечь первую жену писателя (с которою он не развелся официально) к кампании по компрометации Шукшина. М. И. Шумская ведет себя достойно, в народном духе, безусловно руководствуясь неписаным кодексом поведения по-настоящему любящего человека. В бумагах Шукшина найден рассказ «Письмо любимой», совершенно уникальное свидетельство шукшинского самоанализа и в то же время самоценная миниатюра о любви, о ее «несправедливости» (уже в плане народной приметы: «Не по хорошему мил, а по милу хорош»). Именно народная культура гармонизирует здесь нарратив новеллы. Ироническое повествование о влюбленности пятнадцатилетнего хулигана в барышню («Она была приезжая – это поразило мое воображение. Все сразу полюбилось мне в этой девочке: глаза, косы, походка... <...> Помню, была весна... Я даже и не выламывался, молчал. Сердце в груди ворочалось, как картофелина в кипятке») и рассказ о письме любимой, которое «я» написал как анонимку, предостерегая славную девочку от любви «к этому дураку», который даже водится с городскими «урками», а пишет, потому что «желает тебе только добра», неожиданно завершается эпилогом: «Много лет спустя Мария, моя бывшая жена, глядя на меня грустными, добрыми глазами, сказала, что я разбил ее жизнь. Сказала, что желает мне всего хорошего, посоветовала не пить много вина – тогда у меня будет все в порядке. Мне стало нестерпимо больно – жалко стало Марию, и себя тоже. Грустно стало. Я ничего не ответил» [4, с. 459–461].
Мы видим явную цитату из народной («руслановской») песни «На муромской дорожке», другие аллюзии и реминисценции, насыщенный суггестиями текст. Здесь нельзя не увидеть возникающий эффект экзистенциальной смехотерапии и развитие эстетического потенциала умолчаний. Тем более что рассказ «Письмо любимой» заканчивается модернистским приемом: через пробел читаем в конце текста: «А письмо это я тогда не послал».
В статье «Нравственность есть Правда» Шукшин так обозначил свой метод письма: «Когда герой не выдуман, он не может быть только безнравственным или только нравственным. А вот когда он выдуман в угоду кому-то, тут он, герой, – явление что ни на есть безнравственное <...> Есть тёти в штанах: «грубый мужик». А невдомек им: если бы мои «мужики» не были бы грубыми, они не были бы нежными» [VIII, с. 37]. И как бы в дополнение к этому читаем рабочую запись народного писателя: «Я воинственно берегу свою нежность. А как больше?».
- Большев, А. О. Крейцерова соната Василия Шукшина / А. О. Большев // Большев А. О. Исповедально-автобиографическое начало в русской прозе второй половины ХХ века. – СПб.: Филол. ф-т СПбГУ, 2002.
- Пушкина, О. В. Женские истории Оксаны Пушкиной / О. В. Пушкина. – М., 1998.
- Шукшин, В. М. Страдания молодого Ваганова // Шукшин В. М. Собр. соч.: в 8 т. Т. 6. – Барнаул, 2009. В дальнейшем тексты В. М. Шукшина цитируются по этому изданию с указанием тома римской цифрой, страницы – арабской.
- Шукшин, В. М. Письмо любимой / Из архива В. М. Шукшина // Шукшин В. М. Тесно жить / Василий Шукшин. – М.: Зебра Е, 2006.
Источник: Пятые Лазаревские чтения: «Лики традиционной культуры»: константы самосознания: материалы междунар. науч. конф. Челябинск, 25–26 февр. 2011 г. / Челяб. гос. акад. культуры и искусств; под ред. проф. Е. И. Головановой. – Челябинск, 2011. – кол-во с.
Автор: Л. Т. Бодрова, г. Челябинск